- Подробности
- Категория: Художественные произведения
Рассказ
В областной газете <Советская молодёжь>, кажется, это было в 1985 году, я прочитал объявление, что в Иркутске, в июне, на День молодёжи, будут проведены соревнования для велогонщиков разных возрастных групп, в том числе для <старичков>, таких, как я. Одновременно объявлялся конкурс на лучшее оформление велошапочки, который должен был состояться на месте старта.
Объявление вышло где-то за месяц до соревнования, и я, почему-то приняв решение тряхнуть стариной, за это время, насколько это было мыслимо, подтянул свою спортивную форму, благо, что крутить педали для здоровья я и не прекращал последние года три после ухода из активного спорта. Разрисовал специально сшитую из белых и тёмно-синих клиньев велошапочку масляными красками и шариковыми ручками - получилось очень даже ничего. Как я смогу проехать в группе, и смогу ли добраться до финиша - было абсолютно непредсказуемо, хотя где-то в глубине спортивной памяти сладко подтачивало - <А чем чёрт не шутит, возьму и выиграю!>, но за велошапочку, как я полагал, какой - никакой, а приз обломится должен, ибо всё было на ней: и политически выверенный лозунг <Спорт - посол мира!>, и кинутый лещ организаторам в виде витиеватой надписи <Советская молодёжь> с обеих сторон твёрдого козырька, и фигурка велогонщика, слизанная с эмблемы Велогонки Мира - всё было и в меру ярко, и чётко в тему, и уж точно абсолютно эксклюзивно.
С этим я и приехал в назначенный день в Иркутск.
Стартовали и финишировали девушки, юноши, юниоры и мужчины последовательно, на одном месте, на широкой улице Карла Маркса, напротив Драматического театра. У юношей, к которым относили всех младше шестнадцати лет, стартовавших после девушек, было маленькое кольцо трассы, проложенное по улицам Карла Маркса, Пятой армии, Чкалова и по Бульвару Гагарина, протяжённостью километра три, по которому они пронеслись четыре раза. У юниоров (от шестнадцати до восемнадцати лет) и мужчин (всех, старше восемнадцати) трассу проложили по центральным улицам города расстоянием в пятнадцать километров.
Вместо запланированных нескольких стартов для мужчин решили всех бросить разом в один заезд. Изначально хотели разбить мужиков по более дифференцированным возрастным группам, для большей, так сказать, справедливости. Однако не откликнулись на призыв организаторов <старички> в большом количестве, не потянулись нескончаемым гуськом к Драматическому театру. Из пришедших следующий возрастной шаг в той шкале - старше двадцати пяти лет (как раз мой возраст, мне было двадцать семь) - не был представлен широко. Всего человек пять набиралось. Тогда и решили всех пустить скопом - пусть в одном заезде разбираются, да и гаишников с врачами при такой организации можно будет пораньше отпустить по домам.
Из сорока человек, выстроившихся на стартовой линии рваной фалангой, ощетинившейся трубками передних колёс, откровенных <чайников> наблюдалось человек пять - шесть, не более. Остальные смотрелись либо действующими гонцами, загнанных на этот, по большому счёту, никчемный, не квалификационный старт, своими тренерами по какой - то, только им известной причине, либо такими, как я, надолго с велосипедами не расстающимися, но в соревнованиях уже не участвующими.
Смотрю на собственную серо - фиолетовую тень, контрастирующую с розоватым асфальтом, лежащую на белой линии. Линия, прижатая с обоих концов тумбами с флагами, лежала только на половине дороги и была совсем свежей и яркой, нанесённой на зернистую поверхность, скорее всего, только сегодня утром. Неровная полоска была одновременно и местом старта всех розовых прожектов, и приземлённого финиша, расставляющего всех по ранжиру, согласно купленным билетам в кассе с надписью <Тренировки. Упорство. Удача>.
С некоторым удивлением чувствую, что сам начинаю, как мальчишка волноваться. Правая нога предательски позвякивает шипами в рёбрах педалей, прямо как тогда, давным-давно, на старте первенства Казани в командной гонке с Юрой Маркеловым и Талгатом, прося немного расслабить туклипсы. Кажется, они слишком сильно стянули светлыми ремешками велотуфли, отчего ступни стали затекать. Кажется, что старые, сетчатые перчатки без кончиков палец с замшевой основой, при чьей помощи руки надёжно сцеплялись с обмоткой руля не первый месяц, вдруг стали тесными, и ладонь в них запотела. Шапочка, натянутая козырьком назад на кожаные полоски шлёма, стала топорщиться, создавая лишний пузырь на голове - будущую ловушку для всех ветров. Секундомер и платочек, мирно и привычно лежавшие в заднем кармане веломайки, напомнили сейчас спине о своём существовании. Когда я выехал на трассу из Ангарска, чтобы по ветру долететь до Иркутска к десяти часам, они меня совсем не беспокоили, а теперь вдруг почувствовал кругляш металла и скомканную ткань. Все эти, резко обострившиеся недочёты в экипировке, столь выпукло воспринимаемые самим собой, говорили о крайнем волнении, чего не наблюдал за собой лет сто.
Чтобы отвлечься начинаю оглядывать соперников, а как они? В своей тарелке себя чувствуют? Человек десять из них я уже видел не раз на гонках в Ангарске - достаточно серьёзные ребята, но если им и стало больше двадцати лет, то совсем недавно; примерно столько же смутно знакомых стояло в кривой шеренге колёс, горящими надраенными спицами, остальных видел точно в первый раз.
В глаза бросались четверо гонцов, чувствовавших себя явно хозяевами положения, демонстрировавшими всем своим видом, что сегодня их день, и они сейчас на празднике жизни, все остальные - фон, мельтешащие декорации. Это выплёскивалось на всех откровенно, нагло, напористо. Среди этой четвёрки выделялся один, немного старше меня по взрасту, бывший по всему виду <гвоздём программы>. Старший был экипирован хуже троих, его окружавших. Он был, как и я, на пусть и спецзаказовском, но отечественном <Чемпионе>, а те трое выстукивали пальцами, белеющими на срезе перчаток, по изогнутым рулям <Кольнаго>, <Чинелли> и <Компаньолло>, играя подрагивающими мышцами крепких, сильно загоревших ног в такт дроби мелодии. Но именно к нему, а не к <профи>, словно сейчас съехавших с глянцевых фотографий дорогих журналов, подходили судьи соревнований, о чём-то весело разговаривая, дружески похлопывая его по плечу. Именно к нему неестественно ретиво подбегал офицер милиции, чёрный усатый азербайджанец, из шестой модели <Жигулей> ГАИ. Они о чём-то договорились, и офицер понимающе мотнул головой. Через секунду его хитрое лицо с блуждающей улыбкой под чёрным полумесяцем прыгнуло в салон автомобиля. Позднее я узнал, что <гвоздём программы> был будущий председатель областного спортивного комитета, мастер спорта международного класса по велоспорту, между прочим, накануне своего назначения, о чем, естественно, знала вся обслуживающая гонку челядь. Оттого они, вероятно, столь откровенно и приплясывали вокруг <гвоздя>. Хотя, может быть, я сильно ошибался, и они все просто очень любили этого человека, и тень ниспадающего мундира областного чиновника на его плечи в белой майке ни коим образом не влияла на их поведение.
- На старт! - прокричал в мегафон судья, выходя на середину дороги, давя кроссовками тени гонцов и вставая лицом к заколыхавшейся вмиг фаланге.
Защёлкали шипы в педалях, заелозили, посвистывая резиной, передние колёса, вращающиеся в такт крутящимся головам заволновавшихся гонщиков над рулями велосипедов. Все в последнее мгновенье лихорадочно проверяли как у них закреплены ноги, на той ли шестерёнке заднего пятерника лежит цепь, под тем ли стартовым углом установлен шатун правой ноги. Те, кто имел сопровожатых, поддерживающих их за седло, имели возможность спокойно срастись намертво с обеими педалями одновременно, и быть готовым к молниеносному старту. Они могли подёргивать руль к верху, словно проверяя, не приклеилось ли колесо его машины к паутине трещин на дороге. Мне же, лишённого такого удовольствия, пришлось одной ногой опираться о начинавший плавиться от жары асфальт до последнего мгновенья.
- Пошли! - хрипло выплюнул судья и отпрыгнул в сторону, чуть не упав, запутавшись кроссовками в длинных ремешках мегафона.
В это мгновение двое, державших <гвоздь> за седло, вынесли его из толпы стремительным ускорением. Они пробежали с задорным гиканьем метров десять, и бешеной катапультой рук здоровых мужиков вышвырнули лёгкий велосипед с массивной фигурой вперёд. Мышцам над двумя дисками огненных спиц придали прекрасное ускорение. Фаланга не сделала ещё и первого оборота колёс на дистанции, а <гвоздь> уже был подхвачен <шестёркой> ГАИ и понёсся вперёд. Белый корпус легковушки с синей полосой рассекал плотный воздух, создавая <гвоздю> невероятную фору в виде безвоздушного мешка за собой, в который тот и нырнул профессионально.
Жаркий, липкий воздух цеплялся за всё, за что только можно было зацепиться. Он хватался за лица, руки и ноги сумасшедших гонщиков, словно пытался отговорить от безумного действа. Падал он горячей простынёй из сауны на ошалелых зрителей, остановившихся поглазеть на редкое зрелище по пути на пляж острова Юности. Он облизывал суховеем фигуристый металл крыши театра, на раскалённом срезе которой не могли высидеть даже голуби. Он винтом жара доменной печи обвивал вытянутую руку Ленина, без эмоций глядящего поверх суетливых спин велосипедистов в разноцветных майках с высоты своего постамента. Памятник зорко всматривался в колеблющееся марево испарений со здания бывшего купеческого банка, где к окнам сейчас прилипли очумевшие от духоты медики. Пленники клятвы Гиппократа, словно призраки прошлого поколения с <керенками> и <екатеринками> в карманах, висели в стёклах своими бледными лицами в белых колпаках и косынках. Прямо по их лицам плыли искажённыё стеклом велосипеды, машины сопровождения, и их родной медицинский <Рафик>.
<Гвоздь> пристроился в безвоздушный мешок за <шестёркой>, словно в гонке за лидером на треке, и весело удалялся от раскачивающегося пелетона. Много я видел хамства на гонках, но такого, откровенного, ни чем не прикрытого, на глазах у всего судейского корпуса - ни разу. У меня вскипела кровь, и я понёсся вперёд, понёсся так, как может быть, не мчался в одиночном отрыве в той далёкой многодневке на открытом республиканском первенстве общества <Спартак>, где выполнил норматив кандидата в мастера спорта СССР. Резко заложил правый поворот на улицу Ленина, облизав тенью высокий бордюр тротуара, выложенный спиной полумесяца, и боковым зрением увидел, что пелетон весь рассыпался на несколько групп по пять -шесть человек, и это после первых пятисот метров! Да, говорить здесь больше было не о чем - найти кого ни будь для серьёзной погони мне, очевидно, не удастся, хотя как знать, может быть, кто ни будь ещё и прорежется.
Не успел я ещё все осмотреть вокруг, как трое профессионалов, тут как тут оказались рядом со мной и выстроились в грамотную струну. Наша четвёрка в отличном ритме понеслась вслед за уже заметно удалившимся тандемом из легковушки с включённой мигалкой на крыше и приклеившимся к ней велогонщика. Когда мы влетели на подошву подъёма по улице Седова, у Крестовоздвиженской церкви с фасадом, украшенным уникальным орнаментом тесаного кирпича, голубые всполохи мигалки скрылись из глаз за горбом подъёма. Танцовщицей, привстав с седла, и оставляя тяжёлую передачу (53 зуба ведущей передней звезды - кардана и 15 зубьев заднего пятерника), предназначенной больше для спуска или равнины, когда ветер дует в спину, штурмую подъём. Слева остаётся белокаменная церковь, много повидавшая за свои почти три сотни лет, с высокой лестницей, по обеим сторонам которой сидят бабушки и убогие калеки с протянутыми руками. <Как их милиция не разогнала? Непонятно. Обычно гонят всех взашей с центральной улицы, по которой в чёрных <Волгах> шныряет начальство разного калибра, да может проскочить и сам первый секретарь обкома партии Ситников> - совсем не к месту меня начинает волновать какая-то ерунда.
Первые капельки пота, как всегда, полетели под колёса с кончиков волос, выбивающихся из - под шлёма с шапочкой. Они испарялись в горячей атмосфере, скорее всего, даже не долетая до асфальта. Одна, сверкнув бриллиантом, разбилась о руль, другая о раму, третья, отнесённая потоком воздуха, робко смочила колено.
По тому, как веером передо мной, на самой середине подъёма, развернулись трое профессионалов, демонстрируя спины в шёлковых майках и рельефные икры шоколадных ног с изумительно белыми нейлоновыми носочками, бросавшими ритмично пляшущие блики на лаке рамы, я понял, что отлично слаженному ритму работы нашей команды пришёл конец. Скорее всего, у этой работы не было и начала, за которую я принял было совместное шелестение трубками по улице Ленина, была лишь имитация бурной деятельности, во что я сразу не врубился, и это мне было никак не простительно, не юнец ведь, мог бы понять, что мальчики просто блокировали своего шефа от ненужных проблем.
Оглядываюсь назад и вижу безрадостную картину: пелетона как такового не было окончательно - отдельные ртутные шарики цветных маек, кое-где группами по несколько человек, а где-то отдельными брызгами растеклись по дороге, уже заметно отстали, и, кажется, совсем не собирались организовываться в монолитную и мощно работающую команду. Следовательно, теперь это стало совершенно ясно, надеяться в борьбе с живой стенкой из трёх ярких маек не приходится ни на кого, кроме как на себя.
Выстреливаю по правой бровке широкой дороги, переключившись на более лёгкую передачу со скрежетом перепрыгивающей цепи на пятернике на большую звёздочку, боковым зрением вижу, как доски забора частных домиков за стволами тополей сливаются в единую, скучную полосу, и по прыгающим теням наблюдаю, как троица дружно повисла у меня на колесе. <Приклеились, гаврики. Ну ладно, поживём - увидим,> - проносится в голове. Пытаюсь экстренно родить план действий в этой дрянной ситуации, но ничего дельного не вырисовывалось. <Как же так, почему так нагло то?> - пульсировало не в отношении этих гонцов, а в адрес <гвоздя>, видимого сейчас далеко впереди белеющей майкой и сверкающей бампером легковушки точкой. Пригибаюсь ниже к рулю и накручиваю кардан, ощущая, как мышцы ног наливаются гудящей тяжестью, утомлённо вспоминая тренировки последнего месяца.
Ноги гудят точно так же, как они гудели у меня на гонке в Азнакаево, городе нефтяников Татарии. Много лет тому назад, в первый год моего проникновения в мир тонких спиц, на республиканском первенстве общества <Труд> ноги у меня загудели - будь здоров! Тогда я на старте группового заезда мужиков, на самом выезде из города, попал колесом в яму, и от тряски у меня слетела цепь. Я, <чайник - первогодка>, вместо того, чтобы на ходу вернуть её двойным крылом переднего переключателя на любую из двух звёздочек переднего кардана, или, на худой конец, просто нагнувшись и не слезая с седла пальцем закинуть на зубья ведомых шестерёнок, аккуратно остановился на обочине. Слез с велосипеда чинно и благородно, словно это было на обычной тренировке, а весь гам и шум, рвущий вокруг воздух, не имели ко мне никакого отношения. Аккуратно отошёл на обочину и стал изучать хитроумный узел цепи, думая как же мне с ним поступить. Мимо с гулом и хрустом пронесся весь пелетон, нервничающий и чего-то орущий в стартовой лихорадке, протрещали двигателями все технички сопровождения (наша проскочила, даже не заметив меня в клубах пыли), скорая помощь, автобус для подбора замученных неудачников, отставших или снятых с дистанции решением судей, машина ГАИ, замыкавшая колонну, а я, одуревший от волнения, всё решал примитивную задачу с двумя кольцами промасленной цепи.
Когда я решил таки <дифференциальное уравнение> - надо свести два кольца друг к другу, и они, взаимопоглотясь, вернут цепи естественное состояние, - и вылетел на трассу, то впереди была пустота, да весёлый треск кузнечиков наполнял воздух. Лишь далеко, метрах в пятистах, маячила лёгкая стайка из трёх гонцов, судя по всему, не очень то сильно упиравшихся на дистанции. Я с бешенным, как мне, по крайней мере, казалось, ускорением ринулся их догонять. Они свернули налево, я за ними. Километра через полтора я их догнал, чтобы распахнутыми глазами идиота узнать в них местных юношей, которые свою групповую гонку уже отмучались. Их заезд финишировал только - что, до старта мужиков, к коим по воле судьбы я относился, а сейчас они едут отдыхать домой до завтрашнего дня потому, как живут в соседнем посёлке. Вернулся назад, на трассу, намотав на обод лишнюю тройку километров, и понёсся вслед растаявшему в мареве пыли и времени шумному велокаравану. Дороги трассы я не знал, будучи в Азнакаево и его окрестностях впервые в жизни, но вжимал шатуны в ритмичное вращение, надеясь, что вот - вот, и за очередным подъёмом сверкнёт хвост пелетона, а уж тогда то я его непременно достану.
Уже в первый год езды по шоссе любой сопливый <чайник> знал особенность опасного, но такого манящего эффекта <мёртвого мешка>, образующегося за большой машиной на скорости. Если суметь на ходу нырнуть в этот мешок, то дальше можно лететь в безветренном пространстве на своей легкой раме за стеной автобуса, грузовика или рефрижератора практически с любой скоростью, какую те были способны развить на не сильно широких дорогах. Только надо было очень внимательно следить, чтобы не залететь в яму или на посторонний предмет, оказавшийся на дороге, который твой лидер может запросто пропустить меж своих высоких колёс - тогда костей не соберёшь.
Самое тяжёлое в этом манёвре было набрать нужную скорость, чтобы не отстать от лидера, когда он будет тебя обгонять. Разогнаться раньше, чем стена мимо тебя пронесётся, не имело смысла - выдохнешься и <мешок> не поймаешь. Поздно - и <мешок> просвистит мимо ушей. Надо было ловить золотую середину. И многие водители машин - стенок не понимающе смотрели на велосипедистов, которые вдруг, ни с того, ни с сего, начинали вытанцовывать над легкими рамами бешенное ускорение. Ехали себе да ехали спокойно, а тут стали посекундно оглядываться и ускорять свой темп, словно не желая дать себя обогнать. <Что, они хотят с моей ласточкой посостязаться? Идиоты!>
Естественно, этим приёмом овладел и я, и не преминул им воспользоваться для успешной погони. Как только за спиной нарисовался подходящий кандидат, я ускорился и удачно заехал в мёртвое пространство за ушлым грузовиком, громыхающим пустым кузовом по неровностям дороги, щедро поливаемой июльским солнцем, и полетел вслед за ним, за парящим призраком групповой гонки. Километров через десять водитель грузовика с ужасом обнаружил в зеркало заднего вида сумасшедшего гонщика с чёрным от пыли лицом и сверкающими зубами жадно открытого рта, того самого, которого он обогнал чёрт те когда. Он дал по тормозам босыми ногами в шлёпанцах, чтобы стряхнуть наваждение с глаз, как стряхивается пыльца с потрескавшегося зеркала, когда щёлкнешь по нему пальцем. Ведь этого не может быть, чтобы велосипедист ехал со скоростью машины, но чернолицее наваждение не растворилось в трещинах зеркала, как можно было ожидать, а прошило его сбоку, сквозь облако пыли, не будучи в силах остановиться так же резко, как это сделал взбрыкнувший на месте <газик - трёхтонник>. Широкие тормозные колодки грузовика, обхватывающие намертво ступицу и приводимое в действие мощной гидросистемой, не шли ни в какое сравнение с узенькими полосочками резины, прижимающимися со свистом к отшлифованному ободу тонюсенькими тросиками. Эти тросики натягиваются тетивой изогнутыми ручками тормоза, бараньим рогом прикреплёнными на руле. Всего то две вспотевшие руки в перчатках без палец и давили на бараньи рога.
Проколесил я по дорогам километров девяносто в поисках исчезнувшего пелетона. Нигде его не нашёл, и ни один сгоревший на солнце комбайнер, кого я ни спрашивал, никаких велосипедистов не видел. Они, очумевшие от жары и грохота, только глядел на меня немигающим взглядом уставших глаз, пытаясь осмыслить, что это за сопливое видение в полосатой майке вылепилось перед ним из жёлтого моря колосьев и соломенной пыльцы. Постоянное подпрыгивание жесткого сиденья комбайна (вот бы этого чёртового конструктора <Дона> или <Нивы>оторвать бы от кульмана, да сюда бы, в поле!) дёргало вверх - вниз эту странную картинку, и становилось категорически непонятно: то ли всамоделешнего спортсмена с дуру сюда занесло (может, перепил чего?), то ли пора уже поспать, не смотря ни какие угрозы председателя колхоза, а то вон, уже чёртики мерещатся.
Когда влетел на площадь города, там не было ни кого и ничего. Не было белых флагов спортивного общества <Труд> с краешком голубой шестерёнки, не было столов, на которых днём стояли горящие золотом кубки и заполнялись протоколы. Не было решительно ничего, напоминавшего в этот тихий, ласкающий кожу вечер о существовании велосипедистов с их смазками, колёсами, цепями и смертельной усталостью.
В воздухе царствовали трели птиц из недалёкого парка, да шелест листвы от нежного ветра, прочёсывающего кудри тополей вокруг здания с колоннами. На сером граните их зажглись ярко розовые полосы со стороны заходящего солнца, а ступеньки окрасились в два цвета: огненно-розовые рёбрышки чередовались почти чёрными плоскостями.
В гостинице, в номере, когда я открыл дверь, раздался дружный хохот ребят и облегчённый возглас тренера, нашего Николаевича: <Ну, слава богу, нашёлся, а то мы уже планировали снаряжать поисковую экспедицию. Садись за стол - ужинай, столовая то уже давно закрыта>...
Возвращаюсь от воспоминаний, закладывая крутой вираж около кукольного театра, накренивая <Чемпион> налево, а затем, метров через сорок, направо, повинуясь указаниям патрульного, перекрывшего движение всему транспорту. Трое, сидящих на хвосте, синхронно повторяют манёвр, выпускают колени в сторону одного и второго наклонов. Завод карданных валов с красной кирпичной трубой промелькнул серой громадой и немытыми окнами справа и остался сзади, когда пришлось перепрыгивать заученным до автоматизма приёмом рельсы двух ниток трамвайных путей. Это надо было делать, чётко рассчитав скорость и время одновременного подтягивания рывком к себе и руля, и обеими ногами педалей, чтобы одновременно оторвать от полотна дороги оба колеса, пролететь над железными змеями, не касаясь из коварных спин. Один из <хвостистов> сделал это не очень удачно - дал, что называется <пенку>, и его заднее колесо смачно хряпнулось о ребро рельса. <Так, <яйцо> на колесо поймал, голубчик, > - злорадно пронеслось у меня в голове. При завершении прыжка, когда велосипед приземлился на два колеса одновременно (важный показатель безукоризненности выполнения приёма!), цепь слегка звякнула о внутренние щёчки переднего переключателя, и на ногах словно бы треснула и стряхнулась вниз, на блеск рельс за спиной, невидимая скорлупа ноющей боли. Это означало, что мышцы разогрелись, прогнав насосом сердца во всех нужных местах кровь с кислородом, и готовы повкалывать.
<Гвоздь> карабкался за мигалкой уже на противоположной стороне плавной волны улицы Советской, оставляя справа школу музыкальных воспитанников, а слева изломанную архитектурными изысками девятиэтажку студенческого общежития, и было видно, что разрыв между нами хоть ещё и продолжает увеличивается, но, в то же время, в дёргающейся спине в белой майке появились какие-то необъяснимые линии тяжести. <Неужели такая наглость победит? А судьи что молчат? Ведь так не честно!> - всё кипит у меня в голове наивный до детскости вопрос.
О чём - то переговорив за моей спиной, один из тройки, тот, что с <яйцом> на колесе, зачем-то рвётся вперёд, за ним и двое оставшихся. Странный манёвр, но ладно, мне вроде на руку - пристраиваюсь за ними, получая неожиданную возможность передохнуть, не захлёбываться от ветра:
Как часто, особенно в первые два года моих гонок, мне не хватало вот такой, короткой передышки. Как это было в том же Азнакаево, но только через год после моих поисков до глубокого вечера под жарким небом, в колосьях пшеницы фантома пелетона. Тогда я стартовал под тем -же белым флагом с голубой шестерёнокой общества <Труд> , но не с первым тренером Владимиром Николаевичем Макаровым, а с Мингали Гимадеевым, что называется <играющим тренером>, мастером спорта СССР, ещё не бросившим узенькое седло велосипеда и успешно гоняющим, и был заявлен в командную гонку на пятьдесят километров с юношами.
В тот день моросил дождь, временами прекращая смачивать чёрный асфальт, и тогда по его блестящей спине начинали прыгать солнечные зайчики, норовя прожечь глаза своим блеском всем: и гонцам, и тренерам, и механикам, и водителям ГАИ и скорой помощи - всем, кого судьба сегодня с утра пораньше вышвырнула из тёплых постелей под дождь, на дорогу. После поворота, когда мы командой очень экономно и осторожно, дабы не поскользнуться на жирном асфальте, объехали, едва не задевая плечом промокшего судью, я неудачно переключился, и цепь заскрежетала по заднему пятернику. Судья стоял по середине дороги с поднятым вверх флажком, обозначая, словно вешка, половину дистанции. Соединение двух роликов супера выгнулось к низу и встало также, как судья, гордо и прямо, сигнализируя о заклинивании цепи. Только секунд через двадцать - тридцать, лихорадочно подёргав бедные флажки рычажков переднего и заднего переключателей, торчащие на раме ушами карликового зайца, я смог восстановить движение замкнутой цепи из ста четырнадцати звеньев по вечной для неё траектории между карданом и задним колесом в нормальное состояние. За это время наши, не замечая моих проблем, ушли вперёд. Я же не мог крикнуть пересохшим ртом, да и не думал в первые секунды, что в этом будет необходимость, а позднее стало ясно, что кричать уже поздно - не услышат. И техничка наша, как назло, остановилась в километре до разворота, надеясь, что на этом коротком отрезке её помощь не потребуется - подсказать команде, что последний гонец резко выпал, было некому. Когда полоса разрыва между мной и командой быстро выросла, бывший последним в стайке Абросимов, оглянулся через плечо, осмыслил картинку, но никому ничего не сказал. Может быть, посчитал, что я сдох, а, может быть, оттого, что между нами в последнее время родился не совсем здоровый дух соперничества, и мой отвал из команды означал его триумф - не знаю. А усталость и на самом деле, словно ждала этой секунды, махом навалилась на плечи, пригибая ниже к рулю, и шепча на ухо: <Да всё нормально, не волнуйся, половину, самую трудную, когда ветер напополам с дождём хлестал в лицо, уже прошли, у команды на этом отрезке первое время, и сейчас им будет по ветру заметно легче. Отдохни, ты своё отмучился, а дальше Абросим, гад такой, паразит несчастный, пусть сам сопли мотает, коль о команде думать не хочет>.
Мне бы в этот момент собрать всю волю в кулак, ускориться и достать своих, но, надо признать, меня безвольно развезло, не было сил стряхнуть с плеч сладкий, воркующий голос, проникающий в мозг, не было сил преодолеть обиду за молчание после, как показалось, вороватого и радостного взгляда одноклубника. Я бросил крутить педали, стараясь не смотреть на своих ребят, улетающих по чёрной, блестящей ленте, прорубленной меж стен вековых сосен. По ленте били крупные капли, вздувались пузырями и лопались. Пузыри то появлялись сплошной полосой, то резко пропадали.
Метров через пятьдесят, на маленьком бугорке, я понял, что усталость, предательски схватившая за горло, расслабила железную хватку, упустила какой-то момент для окончательного удушения и полетела под колесо, разбившись о спицы и растворившись в большой луже с рассечёнными вершинами сосен. Короткой передышки хватило, чтобы я пришёл в себя, и понёсся вслед за своей командой, наполняя ноздри хвойным ароматом, а лёгкие влажным воздухом. Когда до финиша оставалось километров пять, я выскочил на крутолобый взгорок и не поверил своим глазам: впереди - рукой подать - ломались четыре спины в бледно голубых майках с коричневой дорожкой на спине от забрызганной задним колесом грязи. Это что же, я, один, догонял команду, стартовавшую перед нами за три минуты? Наших не было видно, а это означало, что они прошили этих, первогодок, как бы передав их мне по эстафете. У меня выросли крылья, и я оставил бедолаг вместе с их тарахтящей техничкой - мотоцикл <Урал> с коляской, следовавшей за ними по пятам, позади себя довольно быстро, финишировав через две минуты после своих. Если б они меня тогда подождали: Если б:
Сейчас, пристроившись за тремя <профи>, я вспомнил о том случае, и непроизвольная улыбка тенью пробежала по лицу, не совсем к месту извлекая из памяти строчки песни: <Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя:>
Идём в приличном темпе, растянувшейся цепочкой заходим на вираж около серого постамента, на котором замер тёмно - зелёный танк <Т-34> с надписью <Иркутский комсомолец>, с угрозой вперив свой ствол в окна проектного института, оттого, наверное, и отодвинувшегося с испугу подальше от дороги, заслонившись от чёрного и холодного жерла густыми насаждениями. Детвора, восседающая на броне башни, весело замахала ручонками, что-то крича, но смазанный звук только зацеплялся долгим <а-а-а>:Остальное со свистом отбрасывалось за волосы, бьющие крылом раненой птицы. Дорога ныряет резко вниз, словно в широкий тоннель с крышей из безоблачного неба. Слева проносится серая ступенчатая стена, то узенькая, то выше человеческого роста, облепленная декоративными камнями, с чёлкой чугунных ограждений, за которой, на вершине горы, над местностью нависает аляповатая, серая громада Дворца профсоюзов из стекла и бетона. Громадина трусливо маскируется за раскидистыми лапами чёрно - зелёных елей. Справа вниз, к площади Декабристов, по шпалам стекают рельсы с громыхающими и скрежещущими по ним красными трамваями с белыми крышами, цепляющимися чёрными рогами за провода. В месте скользящего сцепления рождаются искры, подражающие своим блеском звенящим спицам четвёрки велогонщиков, которые сейчас летят вольными птицами по спуску вниз, рассекают липкий жар иркутского воздуха, привстав с сёдел на педали, их не вращая, низко пригнувшись к рулям - сила инерции позволяла передохнуть. Они напоминали торпеды, попавшие в стихию, и вышедшие из повиновения своих командиров. Торпеды жили своей жизнью и стремились к своей цели. Никакая сила, отправившая их в глубины страсти, не могла теперь сними ничего поделать.
Выхожу лидировать вперёд, взвинчиваю и без того сумасшедшую скорость. <Гвоздь> вновь появился в поле зрения, и теперь, это можно было смело говорить, расстояние не увеличивалось, а, может быть, даже чуть сократилось. Видно, даже ему за лидером - легковушкой по такой жаре ехать не сильно сладко. Неоправданно часто для уверенного в своих силах гонца он стал оглядываться - выходит не <прогулка с милой при луне> у него получилась. Пахать надо! А, видно, расчёта то такого не было: кто ж мог предполагать, что какому-то сумасшедшему инженеру - технологу из Ангарска стукнет моча в голову - упираться здесь, в гонке.
Отработал свою смену, ушёл в подветренную сторону, пропуская вперёд того, кто только - что отдыхал за моей спиной, и он, один из <профи>, глубоко выдохнул, словно собирался нырнуть в холодную воду, и действительно подхватил темп струны и замолотил кардан, только белые носочки и замелькали. Ухожу в хвост, пытаясь осмыслить их изменившееся поведение. Почему они не блокируют меня, а мчатся, как в серьёзной погоне? Странно.
Блокирования я повидал на гонках разные: и изящные, и грубые, и тупые, и откровенные, и хитро завуалированные. Всякие пришлось ощутить на собственной шкуре. Один раз меня прямо за майку задёрнул в пелетон Есиков (запомнил же фамилию чужого гонщика, которого видел то раз или два!) из велоклуба имени Урицкого, когда я, <чайник - первогодок>, рванулся вслед за отрывом, с трудом организованным их командой. Тогда мы проносились мимо деревни Сокуры, что километрах в двадцати пяти от Казани. Я стал вырываться, бить по рукам, чуть не захлебнувшись от возмущения и чуть не спровоцировав своей потасовкой завал в плотной группе. Но мой отрыв был заблокирован. Правда и я разволновал, расшевелил пелетон, и тот, организованный ими, отрыв жадной пастью разгорячённой стоголовой толпы был незамедлительно проглочен...
Монолитная тень из четырёх звеньев нашей струны вдруг раздвоилась, превратилась в две отдельные тени по два шарика в каждой, а затем расстояние между ними стало резко увеличиваться, словно солнце расширяло полосу света при быстром открывании двери в тёмный чулан, или как масло растекалось по горячей сковородке. Зачарованно смотрю на эту динамичную картинку, и только тут осеняет: ё - моё!, меня решили ссадить, как опасного соперника, но не откровенно тупо, как пытались сделать у церкви, а пожертвовав одним из своих <профи>. Он должен был своей спиной загородить картину бега первых двух от нас - на высокой скорости это, действительно, я мог бы и проморгать. Далее <камикадзе>, естественно, лишался каких бы то ни было шансов на победу, и должен был висеть мёртвым грузом у меня на колесе, но это зато обеспечивало стопроцентное душевное спокойствие их шефу, когда первые три места были бы разыграны по плану чиновничьего триумфа. План был блестящ, ничего не скажешь, но солнце, мой добрый помощник, его расшифровало чётким видеорядом, пущенным вовремя по серому экрану шоссе.
Я, уже чуть передохнувший, вовремя раскусил коварные планы группы прикрытия и ушёл от <камикадзе> резким броском к бордюру трамвайной остановки. Я ломанулся в сторону так резко, что люди, утомлённые солнцем и долгим ожиданием красной, раскалённой и лязгающей коробкой с чёрными рогами, кинулись врассыпную с остановки. Они предположили, что одуревший от жары велогонщик со злости решил отомстить им за свои мученья, за страдания, так безжалостно выпавшие на его долю. Наверное, он, подумали они, наплевал на свою молодую цветущую жизнь и решил положить вместе с собой всех разом здесь, на заплёванный асфальт, рядом с окурками и шелухой семечек. Положить ровно и эффектно, как укладывает высокую, молодую и сочную траву коса в руках настоящего труженика сельского хозяйства. Про это они как раз только - что прочитали в <Восточно - Сибирской правде>, распятой на стенде рядом с центральными <Правдой> и <Известиями>. Броский заголовок передовицы так и призывал <Коси коса пока роса!>. Селькор не пожалел красок, а газета дефицитной площади, и в том материале под рубрикой <Вести с полей> было подробно расписано как ударник коммунистического труда из колхоза <Ленинский путь> Боханского района затачивает лезвие косы. Лезвие ударником затачивается так остро, что человеческий волос, падая на него, разрезается под собственным весом. Потом селькор живописал, как стебли травы пускали свою зелёную кровь, словно доноры на благо святого дела - заготовки кормов на зиму. Зелёная кровь хлестала по всем бескрайним полям Иркутской области. Кормов на зиму грозилось свалиться тьма.
Один мужичок в украинской рубахе, владелец мотоцикла с коляской, который сейчас покоился в гараже, прочитавший ужасы про кровь, улепётывал от торпедирующего остановку велогонщика и думал: <Ёклмн! Если у них вся область в крови, то какого чёрта они заставляют всех владельцев мотоциклов и легковушек сдавать по сто, двести и триста килограммов <зелёнки>? Ну где мне её накосить?: А тут ещё этот свихнувшийся в трусах и на велосипеде!: Куда бедному мотоциклисту податься? В какую дырку заховаться?>
Другие, не отягощённые личной собственностью на колёсах, плохо знали об обязаловке сдать <зелёнку> по решению местных властей, и оттого эта проблема их мало волновала, но они ясно помнили строки неугомонного селькора о брызжущей крови при скашивании. В глазах бегущих живо рисовалась острая коса, как тоненькое колесо, их любимые тела, наполненные кровью, и им решительно не хотелось быть скошенными ни ради каких благородных идей.
<Спорт, это, конечно, хорошо,> - думали они скачущими мыслями. -<Но пусть во славу его косят где-нибудь на другой остановке!>
Мой манёвр, на самом деле, был менее кровожадным по замыслу. Метров через пятьдесят я висел у беглецов на колесе, и вся наша четвёрка - <камикадзе> успел таки подтянуться за мной - снова была вместе. <Ну что, ребятки, хотели бросить? Не спешите, ещё поработаем!>- чуть не вслух я выплюнул в спину обладателю <яйца> на колесе.
Последнее ускорение далось всем тяжело: и мне, с бешенно бьющимся сердцем прямо в голове, словно оно хотело выскочить из черепа, с заливаемым потом глазами, и обладателю <яйца>, корчащего лицо так, словно его кто-то невидимый бьёт всё время по голове, и <камикадзе>, сверлящему меня тяжёлой ненавистью, и самому свежему из всех нас, долговязому в пёстрой майке, с кучей надписей на ней. Он о чём - то сейчас сосредоточенно думал.
Дружно закладываем поворот налево, синхронно, друг за другом повторяя одинаковый наклон к своим теням, - закончилась длинная улица Декабрьских Событий. Угол наклона на такой скорости приходиться закладывать очень острым, да ещё и колено оттягивать в сторону незримого центра окружности траектории поворота, чтобы не быть вынесенным и разбитым об угол дома или кряжистое дерево. В такой момент стараешься не думать, что малейшая лужица или, что гораздо хуже, горсточка песка может не только прервать твой страстный полёт к белой черте этой конкретной гонки, но и оборвать внепланово весь сезон, если тебе закуют ключицу или руку в гипс после падения при потере сцепления тонкой трубки с дорогой.
Что они ещё выкинут? Вон и их шеф - <гвоздь> с вертящейся головой всё ближе становиться. Что, <Жигулёнок> не львовский горбатый автобус, не стенка рефрижератора, ветерочек то пропускает?
Разрыв метров пятьдесят - семьдесят. Да, одним рывком, да на такой скорости это расстояние мне не проглотить.
Вылетаем на широкую площадь Сквера Кирова. Справа, напротив сквера с фонтаном, вырастает серая громадина Обкома партии. Этот мрачный исполин бездушным блеском оконных прямоугольников пяти этажей хладнокровно смотрел на суету и молчал. Казалось, что вот сейчас он вздрогнет, скинет оцепенение и рявкнет пастью высоких дубовых дверей: <А какого чёрта тут чумазые в трусах ездят? Что, места в Иркутске больше не нашлось?>.
Что дальше произошло, я не понял. <Камикадзе>, обливавший меня ненавистью последние пару километров, вероятнее всего, <дал пенку> (сказалась усталость или аура серой громадины?) и притёрся к заднему колесу долговязого. Ситуация стандартная, тем паче для <профи>, но он, безвольно и обречённо зависнув на мгновение, зажмурил глаза и полетел прямо на <зебру> широкого пешеходного перехода. Эту <зебру> ежедневно топтали башмаки и туфли партийных функционеров обкома с четвёртого и пятого этажей Серого дома и чиновничьей братии облисполкома, которым досталось первых три этажа этого исполина. Плоской <зебре> было абсолютно всё равно с кого сдирать кожу, то ли с подошвы польских ботинок, поставляемых ответственным работникам по спец распределению вместе с продуктовыми наборами, то ли с несчастного <камикадзе>. Не хочется думать, что произошла грубая ошибка в их расчётах, когда ветер нас всех перетасовал за последние сто метров, и долговязый что-то перепутал в мельтешении спиц, ног, рам и, ориентируясь по теням, положил в итоге на асфальт вместо меня своего. Думать так не хочется, но паника и ужас в его взоре родились одновременно, когда наши глаза на мгновенье встретились. Он оглянулся назад, словно не веря тому, что там, на <зебре>, распростёртым лежал не я, что это не ко мне подлетел медицинский <Рафик>, взвизгнув тормозами.
<Да, ребята, ну и шутки у вас! Каков поп, таков и приход. Так дело никуда не годиться!>.
Я выстреливаю вперёд, за мной бросается обладатель <яйца>, за ним долговязый, парализованный паникой. Впереди маячит белая майка <гвоздя> и сверкает хромированный бампер <шестёрки>. Расстояние по-прежнему метров пятьдесят - не сокращается. <Так не честно!> - бьёт молотком в голове. Вваливаю на крайних, самых тяжёлых, но и самых быстрых передачах - 53 зуба на 13. Ноги не молотят в пустоте, а натужно крутят один оборот за другим. Трубки с асфальтом поют дуэтом песнь о высокой скорости. <Ну, милый, не подведи!> - молюсь на своего, повидавшего виды, тёмно - синего <Чемпиона>. <Не подкачай, брат! Сколько раз мы с ребятами и в Татарии, и на сборах, и здесь, в Сибири, гонялись на тренировках за лидерами всех мастей и ради хулиганства, и для чувства скорости - не пересчитать, но никто из нас никогда даже в мыслях не допускал использовать такой приём на соревнованиях, где все выступают с открытым забралом. Если ты отвалил от пелетона по техническим причинам, то бога ради - догоняй. Даже судья тебе ничего не скажет, скромно сделав вид, что не замечает, в общем то, формального нарушения. Но в отрыв? Да даже догонять отрыв: А здесь: Гад!>
Что заклинило в голове у двух <профи> в момент, когда мы проскочили перекрёсток с трамвайными путями, бегущими с горба моста по правую руку, и церковью, переделанную неугомонными большевиками под планетарий, - по левую, сказать не берусь. Может быть, разработали очередной дьявольский план - утопить меня в Ангаре, когда выскочим на бульвар Гагарина? Может быть, плюнули на всю под коверную возню и решили выяснить в честной борьбе <кто есть кто>? Может быть, затмение нашло от планетария, может быть, ещё что - не знаю, но когда мы вылетели на бульвар Гагарина, повторяемый своим гибким телом извилины Ангары, они пошли в хорошем рабочем темпе, сменяя друг друга, и не оглядываясь на меня, или, по крайней мере, не показывая мне этого. Серебро реки на мгновение резануло по глазам, ощущающим на краешках жжение соли.
Белая спина <гвоздя> нарастала. Да она, собственно, уже и не белая, а скорее серая, в грязных разводах от выступившего пота. Вот уже виден номер <шестёрки> ГАИ, перекрываемый болтающейся фигурой и блеском вращающихся шатунов. Вот уже видны отражения ног <гвоздя> на бампере легковушки:
<Что, наелся, гад?>:
Вот уже видны вздутые мышцы на икрах его ног:
<Наелся?>:
Последний поворот у памятника, вернее не у памятника, а у постамента памятнику, на котором когда-то был император Александр III, а потом воинствующие коммунисты водрузили длинное, серое зубило в небо - мечту импотента, по меткому определению народа. <Гвоздь> вошёл в него метров на десять раньше нас. В нашей тройке на дуге поворота я был последним, чуть не совершив тем самым роковую ошибку.
Первым из нашей тройки в поворот нырнуло <яйцо>. За ним шёл долговязый, а я за ним, чуть сзади и справа. Именно такой доминошной расстановкой долговязый и воспользовался. Он стал резко сбрасывать скорость, вроде как перед поворотом, но при этом траекторию своей дуги по асфальту обоими колёсами своего <Кольнаго> стал вычерчивать такую, что я явно в поворот не вписывался: угол старинного, из красного кирпича замка в мавританском стиле вырисовывался в проекте моего полёта. Спасло то, что интуитивно я ожидал подвоха и посему обошёл эту опасность коротким торможением и броском влево от долговязого. Трубки наших колёс разошлись в миллиметре. <Да, ребятки, вы могли поймать на эту удочку меня лет десять назад, но не сегодня!>
<Яйцо> я достал метров через пятьдесят после поворота. Он даже не попытался сесть на колесо, безвольно провалив голову меж лопаток. Долговязый где-то за спиной ещё ритмично кланяется к раме, словно зубами хочет поддеть её, рывком воспарить над моей головой и плюхнуться впереди непроходимой стенкой. <Извини, дорогой, но сегодня не твой день:>
<Гвоздь> после <яйца> был очень близок. Его лидер - <Жигулёнок> ГАИ, дабы уж совсем не срамиться на глазах у журналистов, после поворота у мечты импотента резко ушёл вперёд, надеясь, что последний километр их подопечный как ни будь справится с ветром.
Я летел на спину <гвоздя>, которая дёргалась и извивалась над рамой в лихорадке. Увеличивались пятна разводов на майке, особенно на плечах, о которые он, видно, вытирал лицо, не отрывая рук от рогов руля. Стремительно на встречу вырастали флаги финиша.
Я достал своей тенью заднее колесо <гвоздя>. Флаги ещё сделали прыжок на встречу.
<Наелся?!>:
Вот мы вдвоём летим параллельно. Выровнялся с ним колесо в колесо. Краем глаза видел его побледневшее лицо, покрытое белёсыми разводами, с конвульсией страха. Флаги летели прямо в зрачки, застилая собой всё пространство, справа и слева, словно нас засасывало в трубу гигантского пылесоса.
Ноздря в ноздрю. Трубка в трубку.
<На ещё! На! На!:>
Я наезжаю на белую линию на пол колеса впереди. Впереди! <Гвоздь> наказан! Флаги радостно хлопают за спиной...
Судьи не смотрят мне в глаза - этакое массовое меня не виденье. Выписывают грамоту, без сантиментов жмут руку и сворачивают всю богадельню.
Только дома внимательно посмотрел на грамоту, и с ухмылкой увидел, что награждён я за второе место, а не за первое. Цифры стояли римские. Одна чёрточка была яркой и видной, а вторая поставлена, вроде как второпях, еле заметным штрихом. Было - один, стало - два. Да, братцы чиновники, в подковёрных интрижках вы мастера спорта. Но мне на это было наплевать, главное - в моих глазах справедливость восторжествовала!
Ночью, проснувшись, я неожиданно вспомнил, что конкурс велошапочек даже и проводили, но не расстроился, улыбнулся и заснул как младенец.
г. Иркутск, июль 2001 г.
